Издательство «Эксмо» выпустило коллективную монографию «Россия и мир в 2020 году: контуры тревожного будущего» под редакцией доцентов кафедры прикладного анализа международных проблем МГИМО – специалиста по стратегическому планированию Андрея Безрукова и руководителя агентства «Внешняя политика» Андрея Сушенцова.
Книга объединила российских политологов, которые придерживаются в анализе геополитических трендов разумного «среднего пути», сторонящегося чрезмерной идеологической ангажированности.
Один из авторов сборника, старший научный сотрудник Центра проблем Кавказа и региональной безопасности МГИМО Николай Силаев, прокомментировал КАВПОЛИТу ряд затронутых в книге вопросов, связанных с будущим Северного Кавказа и Закавказья. Отдельно эксперт рассказал о том, каковы перспективы ИГИЛ и новые угрозы этой структуры для Кавказа.
Кавказ «остывающий»
– Сегодня, в условиях «глобальной турбулентности», делать прогнозы даже на несколько лет вперед – занятие не слишком благодарное. Почему авторы взяли именно такой временной ориентир – 2020 год?
– Этот горизонт достаточно велик, чтобы говорить о какой-либо стратегии, но при этом не отрываться от реальности, от конкретных текущих событий. Если же брать более широкую перспективу, например, до 2030 года, то здесь потребуется иная методология, предполагающая анализ более долгосрочных тенденций.
В качестве примера можно привести недавно выпущенную издательством Института Гайдара коллективную монографию «Есть ли будущее у капитализма?»
– Сейчас довольно часто во многих прогнозах делается поправка на так называемую теорию «черного лебедя», то есть совершенно непредсказуемых событий, которые принципиально меняют общую картину. Учитывался ли этот фактор в прогнозах до 2020 года?
–— Я бы не называл это теорией. Скорее «черный лебедь» – это выражение, которое обозначает определенную ситуацию. В ряде случаев мы пробовали учесть и фактор непредсказуемых событий, но в любом случае они ложатся некую осязаемую канву и могут усиливать или ослаблять те тенденции, которые уже есть в наличии.
Все «неожиданности» происходят в рамках конкретной ситуации, развитие которой поддается прогнозированию.
– Северному Кавказу не посвящено в книге отдельной главы, тем не менее понятно, что это довольно значимый регион не только для России, но и для всей мировой системы. Как, по вашему мнению, меняется его роль в последние годы? В каком направлении движется ситуация на Северном Кавказе в мировом контексте?
– Я бы говорил о главной долгосрочной тенденции, которая началась не сейчас: Северный Кавказ начинает «остывать». Наверное, здесь есть и эффект Украины: события на Северном Кавказе не выглядят больше настолько остро.
Но если смотреть более масштабно, то уровень террористической угрозы в регионе сокращается довольно быстро и довольно устойчиво.
– Как в этом процессе сочетаются краткосрочные и долгосрочные факторы? В какой степени снижение количества терактов в последние годы – это результат работы спецслужб, а в какой – постепенного улучшения социально-экономической ситуации?
– Я бы говорил и о том, и о другом. В долгосрочной перспективе государство всегда сильнее банды. Поэтому мы видим на Северном Кавказе не только борьбу с терроризмом, но и возвращение регулярного государства – пусть медленное и неровное.
Это касается самых разных вещей – начиная, скажем, с замены региональных глав-миллиардеров на «крепких государственников», кадровых чиновников, и заканчивая борьбой с обналичкой в Дагестане. Причем это самые очевидные вещи, а есть ведь еще много неочевидных.
Во многих регионах СКФО, например, в Ингушетии, сейчас заметно повышение собираемости налогов.
– С этим можно поспорить: в том же Дагестане пока дальше риторики дело, кажется, не идет.
– В Дагестане при Рамазане Абдулатипове действительно усилилась риторика, связанная со сбором налогов, но здесь возникает моральный выбор: насколько оправданно брать налоги с местного мелкого бизнеса при том известном качестве государственного управления, которое там есть?
Но в Дагестане мы, по крайней мере, видим очень энергичную низовую экономическую активность, в то время как в некоторых других республиках налоги зачастую не с чего брать.
ИГИЛ: вчера, сегодня, завтра
– Можно ли проводить параллели между последствиями распада государства на Северном Кавказе 1990-х годов и тем, что сейчас происходит на Украине?
– Я бы не стал делать таких аналогий, потому что Кавказ и Украина или, скажем, Чечня и Донбасс – это все-таки очень разные территории, разные реальности. Действительно, скрытая фрагментация государства, используя термин социолога Вадима Волкова, в девяностых годах происходила и в России, и на Украине, причем на Украине, где действуют частные армии, она продолжается и сейчас.
Но я бы обратил внимание на то, что Россия тогда проводила политику компромисса с региональными элитами и поэтому с сепаратизмом благополучно справилась мирным путем – за единственным трагическим исключением Чечни.
Украинская же политика сама производит сепаратизм, она бескомпромиссна, и последствия этого уже драматичны.
– В какой мере на сокращении количества терактов на Северном Кавказе сказалось появление ИГИЛ? Вы согласны с тем, что это сейчас более привлекательное образование для потенциальных экстремистов, чем полувиртуальный «Имарат Кавказ»?
– Эта версия заслуживает права на существование, но объясняет ли она всё, сказать сложно. На первое место я бы все же поставил возросший потенциал спецслужб.
– Насколько это долгосрочное воздействие? Все-таки активность спецслужб не создает на Северном Кавказе рабочие места, а значит, нынешние конфликты могут быть просто заморожены силовым путем. Или же проблема избытка рабочих рук будет по-прежнему решаться миграционным путем?
– Я не уверен, что на Северном Кавказе вообще удастся создать такое количество рабочих мест, которое полностью исключит миграцию. С этим не смог справиться даже СССР, несмотря на то что создавались высокотехнологичные производства в небольших городах и даже селах, что преследовало в большей степени социальные, а не экономические задачи.
Кроме того, трудовая миграция – это давняя традиция на Северном Кавказе. Поэтому я бы скорее обратил внимание не на динамику создания новых рабочих мест в частном секторе, а на те дорогостоящие, масштабные и трудозатратные инфраструктурные проекты, которые инициированы на Северном Кавказе.
В данном случае само государство, используя известное выражение Кейнса, показывает бизнесу, где зарыты деньги, а людям – где есть работа. Но это вовсе не означает, что не нужно повышать качество собственно экономической политики.
И на уровне полпредства президента в СКФО, и на уровне отдельных регионов с тем материалом, который есть, можно и нужно работать лучше.
– Если вернуться к теме ИГИЛ, то какие аналогии между этим образованием и аналогичными структурами в истории, на ваш взгляд, наиболее уместны? Можно ли назвать ИГИЛ какой-то новой формой политической организации, которая ранее не встречалась?
– Первая линия сравнения – это, конечно, различные повстанческие политические режимы прошлого. Я намеренно не употребляю слово «государство», потому что ИГИЛ – это не то, что мы привыкли понимать под государством.
В то же время это новый тип повстанческой организации – если угодно, постмодернистский. ИГИЛ активно раздает франшизы лидерам радикальных исламистов за пределами Ближнего Востока, и те быстро присоединяются к этому движению.
Иными словами, это вирусная сетевая организация, наиболее успешная из всех аналогичных структур, которые появлялись ранее.
– В то же время ИГИЛ следует рассматривать как очередное антисистемное, антикапиталистическое движение, пришедшее на смену традиционным левым движениям, которые так и не смогли «похоронить» капитализм.
– Действительно, это антисистемное движение, поскольку оно собирает людей, которые не вписались или не захотели вписаться в нынешнее общество и мировую экономику.
Но есть и еще одна, как мне кажется, любопытная вещь: ИГИЛ хорошо вписывается в описанную социологом Джеймсом Скоттом логику появления новых безгосударственных зон, территорий, которые обходятся без государства как формы организации общества и строят себя по принципу противопоставления государству.
То, что принято называть исламизмом, на это отлично ложится, потому что именно радикальный политический ислам хорош как институциональная рамка для новой безгосударственности. В радикальном исламе попросту нет категории государства, а в качестве регулятивной базы выступает шариат.
– Можно ли утверждать, что среду для сторонников ИГИЛ формирует само неолиберальное государство, которое провозглашает отказ от завоеваний «государства благосостояния» – бесплатного образования, здравоохранения, социальной помощи?
– Да, это действительно так. Я бы только добавил, что государство становится неолиберальным не от хорошей жизни. Современное государство существует до тех пор, пока оно в состоянии собирать налоги, а главный источник налогов – это капиталистическая прибыль, а не труд его подданных.
Поэтому в ситуации экономического кризиса, когда норма прибыли падает, государству волей-неволей приходится слагать с себя прежние обязательства. С этой точки зрения, ИГИЛ выглядит сильнее, потому что оно не связывает себя многими вещами, которые предполагаются современными нациями-государствами.
ИГИЛ не поддерживает инфраструктуру, образование, здравоохранение, социальное обеспечение, не строит каналы и не осушает болота, как это делал тот же Саддам Хусейн. В общем, это такое по-средневековому экономное государство.
– И в этом смысле оно парадоксальным образом вполне отвечает идеологии неолиберализма, что государства должно быть как можно меньше.
– Если смотреть с такой провокационной точки зрения, в рамках журнальной колонки, то да, над этим стоит подумать. Хотя, с другой стороны, в ИГИЛ нет никаких гарантий собственности, автономии личности – тем интереснее посмотреть, что получится на выходе.
В любом случае нужно обязательно изучать то, что происходит там внутри.
– Может ли со временем ИГИЛ трансформироваться в новое территориальное государство на обломках Ирака, Сирии и, возможно, ряда соседних стран?
– Я не верю, что из ИГИЛ получится обычное территориальное государство. Можно, конечно, вспомнить теорию арабского средневекового мыслителя Ибн-Халдуна, которого считают отцом исторической социологии, о варварах, которые свергают изнеженные элиты, но через какое-то время сами становятся такими же элитами и свергаются новыми варварами.
В принципе, эта теория хорошо описывает историю Ближнего Востока на протяжении нескольких тысячелетий и продолжает работать, как показала «арабская весна».
Но за последние десятилетия слишком сильно изменилось само государство, его политэкономия и то, чего от государства ждут – а именно создания условий для капиталистического или индустриального развития в рамках определенной территории. Как раз этого ИГИЛ не обеспечивает и не собирается этого делать.
С другой стороны, ясно, что с точки зрения технологий возвращения Ближнего Востока в средние века не произойдет, потому что ИГИЛ – это, конечно, варвары, но варвары с современным оружием и современными средствами связи, способные формировать глобальную сеть.
– В связи с недавней историей со студенткой МГУ Варварой Карауловой всех наконец всерьез заинтересовал вопрос: насколько ИГИЛ опасен для России? Чего здесь в данный момент больше – реальных угроз или внимания СМИ к очередному «экзотическому» поводу?
– В случае с Варварой Карауловой большую роль сыграл ее очень активный отец, который сразу же поднял шум, а с другой стороны, надо отметить сильный элемент социального расизма, проявленный масс-медиа.
Девушку, конечно, жаль. Но когда одна девушка из хорошей семьи неожиданно попадает в сеть ИГИЛ, тут же поднимается шумиха, а вот когда это происходит с сотнями, если не тысячами ребят с Северного Кавказа, столичная пресса молчит.
Это неприятная картина, и история с Варварой Карауловой показала именно ее во всей красе. Пока это так, Северный Кавказ подвергается серьезному риску.
– С другой стороны, «нормализации» образа Северного Кавказа в общественном сознании никак не способствует медиаактивность Рамзана Кадырова, который регулярно своими высказываниями льет воду на мельницу представлений о Кавказе как о некой «туземной экзотике».
– Да, Кадыров работает над этим образом. Везде на Северном Кавказе мы наблюдаем картину возвращения регулярного государства, кроме Чечни, которая сохраняет свою автономию. И пока позиция федеральных властей склоняется в направлении сохранения статус-кво.
– Но при этом Чечня сейчас считается чуть ли не самой экономически благополучной территорией СКФО, а в недавно презентованном на Петербургском форуме рейтинге инвестиционной привлекательности регионов России она оказалась в одной группе с Краснодарским краем. Как быть с этим противоречием?
– Я пока не знаю, как это воспринимать – нужно ехать в Чечню и смотреть, насколько все это соответствует действительности. Рейтинги могут отражать реальность, а могут отражать чьи-то амбиции и финансовые возможности.
Но я бы не исключал, что порядок, установленный в Чечне, может быть удобен для кого-то из инвесторов. Если это так, то это был бы хороший знак: военные вожди могут превращаться в капиталистов, но происходит это редко.
Закавказский баланс
– В рамках коллективной монографии вы написали статью о Южном Кавказе. Каковы здесь основные прогнозы до 2020 года и есть ли какие-то общие тенденции с Северным Кавказом?
– Южный Кавказ остывает еще сильнее, чем Северный: конфликтный потенциал этого региона тоже заметно снижается.
Прежде всего, сейчас очень сложно представить себе возобновление войны в Абхазии и Южной Осетии – мир там надежно гарантирован Россией.
В Нагорном Карабахе в прошлом году было обострение обстановки, но оно было погашено дипломатическими усилиями, и сейчас в зоне карабахского конфликта существует баланс сил и военных потенциалов.
Это связано в том числе и с неопределенностью российской позиции в случае возобновления военных действий, а для Азербайджана цена новой войны, скорее всего, окажется неприемлемой. Это кровавый баланс, но тем не менее это баланс.
В общем, больших рисков возобновления конфликтов в Закавказье нет.
– Каковы экономические перспективы этого региона, учитывая его огромную зависимость от экономики России, что продемонстрировал последний кризис в нашей стране?
– По мировым меркам Закавказье – это крошечный регион, в нем живут всего 10-15 миллионов человек. Все три страны бедные – даже Азербайджан, который беднее Казахстана, их внутренние рынки узкие.
В контексте российско-турецких и российско-иранских отношений страны Закавказья большого значения не имеют, поэтому их просто лучше оставить в покое и дать самим определиться со своим местом в мире.
Но поскольку под боком у стран Закавказья есть Россия, Иран и Турция, то надо очень постараться, чтобы как-то не использовать эти возможности. С этой точки зрения удивляет позиция Грузии, которая занимается не решением своих проблем на региональном уровне, а идеологическим строительством, пытаясь занять место среди малых стран Восточной Европы.
Армения в сравнении с Грузией (да и с Азербайджаном) выглядит куда более адаптивной, поскольку, не имея выхода к морю и энергоресурсов, она до недавнего времени показывала хорошие темпы экономического роста и даже опередила Грузию по размеру подушевого ВВП.
Но, конечно, нынешние события в Армении – это большой вызов для страны.
Николай Проценко
Источник: kavpolit.com
© 2015, https:. Все права защищены.
